«Мы очень мало знаем о наших соседях»

В серии вышло уже шесть романов: в национальном сеттинге и по мотивам местного фольклора они рассказывают истории о татарах, саха, саами, народах Алтая и Кавказа. Если одни читатели — хвалят произведения за популяризацию коренной культуры и переложение народной мифологии в актуальную форму, другие — не согласны с тем, как писатели работают с локальным контекстом, и даже обвиняют их в культурной апроприации.

Одной из книг, вышедших в серии МИФа, стал роман «Слово Вирявы». Его по мотивам эрзяно-мокшанской мифологии написала переводчица Анна Бауэр, которая сама родом из Саранска, столицы Республики Мордовия. По сюжету произведения, журналистка Варвара, перехавшая несколько лет назад в Москву, возвращается в родную Мордовию, чтобы расследовать дело о пропаже людей в одном из cёл. Но сама теряется в потустороннем мире, которым правят эрзяно-мокшанские боги.

Как создавалось «Слово Вирявы», почему мир мёртвых в книге похож на Москву и насколько уместными писательница считает обвинения в культурной апроприации — Анна Бауэр рассказала в интервью «Чернозёму».

Меня можно представить, с одной стороны, как писателя, с другой стороны, как переводчика. Я профессиональный переводчик с немецкого, английского и русского языков, устный и письменный, и в течение последних пяти лет ещё являюсь и автором малой прозы. В этом году у меня уже появилась большая проза — дебютный роман «Слово Вирявы» в издательстве МИФ.

Когда меня просят кратко сказать, о чём книга — я говорю: это современная легенда для тех, кто потерялся. Современная девушка, журналистка Варвара, отправляется из Москвы в родную Мордовию, чтобы провести журналистское расследование, потому что в её регионе пропадают люди в лесу. И, собственно говоря, пропадает сама. По стечению обстоятельств она гневает древнюю богиню леса Виряву, которая отправляет её в мир богов и хтонических существ и даёт задание вернуться оттуда за семь дней: или вернёшься, или погибнешь. И Варя пытается выбраться.

Пожалуй, как раз на этот вопрос я и отвечала, пока писала книгу. Для меня это стало возможностью сохранить, укрепить связь с родным краем. И ещё поговорить сама с собой об идентичности. Ведь, на мой взгляд, обращение к фольклору, к чему-то исконному — это всегда разговор об идентичности человека. Сейчас турбулентные времена, и люди часто ищут опору именно в чём-то исконном, в том числе в традициях, легендах, сказаниях собственных народов. И на этой метафоре держится весь сюжет моей книги. Я пытаюсь сказать «обернись», чтобы увидеть, кто ты такой, «посмотри назад», чтобы потом, пройдя испытание чем-то мифическим, пограничным, выйти назад — вернуться из этого леса, в котором ты бродишь, даже не другим, а таким, какой ты на самом деле, убрав всё наносное.

Любой эмигрант — а я уже двадцать лет являюсь эмигрантом, не живу на родине — одновременно всегда находится в двух мирах. Один мир — это тот, откуда ты родом. Для меня это Россия и малая родина Мордовия, конкретнее — город Саранск. Другой мир — тот, в который ты приехал. Причем, я как бы дважды эмигрант: сначала уехала в Германию, где прожила около девяти лет, училась, работала. А потом вторая эмиграция произошла уже из Германии в Швейцарию. Вроде бы страны рядом, но менталитеты разные. Поэтому для меня очень актуален вопрос: кто я, какова моя идентичность?

В книге есть фраза, которая лично для меня очень важна. Она звучит так: «Разве станешь где-то своим, если сам не знаешь, кто ты и откуда?». Второй мир — ты в нём находишься, он вокруг тебя. Другой, изначальный мир — носишь у себя где-то там, в рюкзаке или в чемодане. И вот этот чемодан я и везу за собой в течение двадцати лет эмиграции. Когда писала книгу, мне хотелось как раз туда заглянуть: что такое я таскаю за собой на колёсиках?

Поэтому на форзаце «Слова Вирявы» есть иллюстрация, нарисованная по моему техническому заданию: главная героиня стоит с чемоданом около городского фонтана, а на соседней странице она изображена уже в национальном костюме около берёзы, которая имеет символическое значение. Так что в этом плане мы с Варей безусловно похожи.

Думаю, жанр фэнтези, в частности этно-фэнтези, хорош тем, что мы можем одной ногой стоять в реальном, исконном, настоящем, а другой ногой пытаться проникнуть за границу, протянуть руку к магическому, к чему-то необычному. Это способ поговорить, о чём хочется, но через лёгкую завесу магии. Особенность этнического фэнтези заключается в том, что эта магия как будто немножко реальная, поскольку опирается на традиции, известные сказки, легенды. Авторе не придумывает мир заново, а интерпретирует его, перерабатывает фольклорные сюжеты во что-то новое. У писателя с читателем есть что-то общее, и мы, отталкиваясь от этого общего, можем поговорить о чём-то новом. И потом фэнтези — это всегда мифопоэтика, мифотворчество. Автор берёт за основу какую-то легенду, сказку, сказание и вдыхает в них новую жизнь. Не просто пыль сдувает, как с бабушкиного сундука, а именно вдыхает новую жизнь, чтобы поговорить о чём-то глубоком.

В первую очередь я опиралась на свои воспоминания. И, конечно, очень много читала прикладную литературу, начиная от энциклопедий и заканчивая кулинарными книгами, песенниками. Когда бывала в родном городе, ходила в Республиканский краеведческий музей имени И. Д. Воронина, где мне проводили экскурсию, посещала нашу Пушкинскую библиотеку. Покупала книги, отправляла из Саранска посылки на свой зарубежный адрес. Могу выделить, например, «Мордовскую мифологию» — она была моей настольной книгой. Потом, конечно, сказки. Книга, которую я помню из детства, так и называлась — «Мордовские сказки».

Если говорить о воспоминаниях, то, когда я училась в школе, участвовала в экологическом движении «Зелёный мир» в Мордовии. Тогда я и побывала в Симкинском лесничестве, где находится экологическая станция, и впервые забралась в дупло того самого дуба, который играет большую роль в моей книге. На эти воспоминания я, естественно, не могла не опираться — просто нужно было их освежить. Поэтому работала с картами: открывала Google, смотрела, что и где находится, сколько километров туда, сколько километров сюда. Мне нужно было «провести» героев от села Симкино, которое у меня в книге превратилось в Шимкино, до реально существующей священной поляны, и поэтому смотрела видео, где описывается дорога к ней. Есть прямо такие инструкции, где люди идут весь путь: «сначала пойдёшь по бетонке, потом свернёшь там-то». Эти описания я соотносила с детскими воспоминаниями. То есть, была разная работа. Автор использует всё, что есть у него под рукой.

Ещё я люблю рассказывать историю о том, как будучи студенткой, работала корреспондентом в газете и по редакционному заданию отправилась на выставку этнофутуристов. Там я впервые познакомилась с творчеством известных мордовских художников Андрея Алёшкина и Юрия Дырина. Я написала восхищённую статью, потому что тогда меня очень проняла эта комбинация исконного и современного. И вот, собственно говоря, моя книга — это тоже комбинация из чего-то современного и исконного. Книгу Алёшкина, с его воспоминаниями и репродукциями работ, я тоже купила. Называется «Моя Масторава». Там очень много интересных материалов, которые я впитывала.

Большую роль сыграло ещё то, что моя мама работала на предприятии «Мордовские узоры» и хорошо разбирается в национальном костюме, вышивке. Поэтому она отчасти выступила в роли консультанта при создании иллюстраций для книги. У неё много литературы по костюму, и какие-то отдельные элементы она фотографировала и присылала мне. В этом плане, конечно, мне тоже очень повезло — здорово иметь специалистов в семье.

У книги есть и научный редактор — мы подключили Ольгу Цыплякову, научного сотрудника НИИ гуманитарных наук при Правительстве Республики Мордовия. До нее тексты вычитывал переводчик и кандидат филологических наук Александр Данильчев, с которым я работала индивидуально. Он преподаватель эрзянского и мокшанского языков, корреспондент отдела национального вещания «Сияжар» ГТРК «Мордовия». Александр первым читал рукопись с упором именно на эрзянско-мокшанские вставки, корректировал песни, фразы, где-то полностью их переводил. А потом уже, когда рукопись была готова, она ушла к научному редактору Ольге. Конечно, это мне дало большую уверенность, ведь несмотря на свободу авторского повествования, я могла допустить какие-то ляпы, особенно языковые. Для меня, как переводчика по профессии, это было очень важным моментом: уж если я использую исконную лексику, она должна быть правильной, чтобы никто не испытывал испанский стыд при прочтении тех же песен.

Поскольку я выросла в Мордовии, основные мифологические образы — например, Вирява или Куйгорож — были мне изначально хорошо знакомы. Однако в процессе работы материал стал настолько обширным, что было невозможно всё удержать в голове, и я решила для себя и для удобства читателей составить глоссарий и добавить сноски в рукопись.

Что касается основных персонажей, то Вирява у нас очень известна, но в сказках обычно представлена как некий аналог Бабы-Яги. У меня в голове, в принципе, это так и было. И когда я начала работать с краеведческими материалами, то стала понимать, что это на самом деле не так. Вирява — в первую очередь, языческая богиня и олицетворяет стихию в её дуалистичности. Она не злая и не добрая. Как и лесная стихия, Вирява лечит человека, кормит, даёт пропитание, грибы-ягоды, материал для домов, укрывает. И в то же время ты в лесу можешь заблудиться, замёрзнуть, на тебя может упасть сосна, порвать зверь. То есть здесь совершенно очевидный дуализм, как и у богов во многих языческих представлениях.

Вот эту задачу я и поставила перед собой — немножко восстановить историческую справедливость и показать Виряву не как Бабу-Ягу из сказки, а именно как богиню, хозяйку, «держательницу леса». И показать её человечной, потому что я увидела параллели даже с греческой мифологией: греческие боги же очень человечные, им не чужды душевные метания, распри, коварство и в то же время справедливость. Вот и я подумала: какая основная цель у богини леса? Она хочет гармонии, равновесия, и ей не нравится, когда это равновесие расшатывают. Вот и всё. Она нападает на человека не просто потому, что злая. Она, скажем так, нападает на определённого рода людей и действует во имя равновесия.

А Куйгорож мне давно нравится как персонаж. Аналоги есть и в других культурах, например, у чувашей. Его можно сравнить и с джинном, и с золотой рыбкой. Однако в случае Куйгорожа за исполнение желаний тебе придется поплатиться, и плата высока: как только не находишь нового задания этому волшебному существу, оно всё разрушает или может даже убить. На мой взгляд, сложная судьба у этого персонажа: вот его высидели и он должен исполнять желания людей, а они бывают добрые, а бывают злые. Получается, ему приходится исполнять то, что ему говорят. А что он чувствует в этот момент? Что у него внутри? И как ему с этим живётся? И вообще, почему он до такой судьбы докатился? Может быть, это какое-то наказание? И вот здесь как раз началась мифопоэтика, потому что я не нашла нигде в источниках, почему у Куйгорожа такое проклятие, как я его называю. В результате я решила сама всё придумать и, основываясь на других мифологических хитросплетениях, написала легенду о Куйгороже. На него проклятие накладывает великая водная птица Иненармунь, которая имеет очень большое значение для всех финно-угорских народов именно как творительница мира, создательница всего живого.

Собственно, сейчас я вам описала тот путь, который проходит автор: как начинает творить миф самостоятельно, основываясь на том, что он уже знает. Я объединила мифы о Куйгороже и об Иненармунь и ещё замиксовала туда злобных алганжеев, которые являются носителями болезней, смерти и проживают в подземном мире.

По моей задумке, легенды должны играть вспомогательную роль, чтобы читатель, который совершенно не обязательно является специалистом в области финно-угорской или мордовской мифологии, понял, о чём речь. То есть легенды дополнительно расширяют пространство романа. Например, в начале книги главная героиня идёт в лес, забирает яйцо, а на обратном пути бормочет про себя, что «свершилось мироздание». И следующая за этой главой первая легенда — как раз о сотворении мира, где мы опять видим образ яйца. Из его желтка рождается земля, из белка — океан, из скорлупы — звёздное небо. Там же читатель заранее знакомится с создавшей этот мир птицей Иненармунь, и это ему понадобится позже. Так я пытаюсь помочь и ввести в повествование тех персонажей и те мотивы, которые неподготовленному читателю необходимы для понимания книги.

Ведь я не могу рассчитывать на то, что Виряву будут так же прекрасно знать, как Бабу-Ягу, а Куйгорожа, например, как домовёнка Кузю. Образ Кощея знают все, и авторам славянского фэнтези в этом плане несколько проще. Мы говорим «Кощей», «Баба-Яга», «Василиса», и у читателей уже всплывают конкретные образы, которые дальше можно обыгрывать. А в случае с мифологией мокшан и эрзян такой общей базы у нас с большинством читателей нет, только с представители этого региона или фольклористами. Поэтому главная функция легенд в книге — это, конечно, расширить пространство романа и объяснить, что к чему.

Да, верно. Для меня основной задачей было сохранить ядро мифа и функцию конкретного мифологического персонажа. В то же время я пыталась переосмыслить материал и что-то даже дофантазировать. Почему ведь «мифопоэтика»? Потому что я что-то придумываю. Если Вирява — это хозяйка леса, то, естественно, она ею останется, не будет вдруг управлять и водой, и ветром, и ещё чем угодно. Таких вольностей я себе не позволяла — старалась оставаться внутри тех рамок, которые мне диктовал фольклор. Мне хотелось, чтобы эти образы оставались узнаваемыми и считывались людьми, чтобы персонажи действовали в соответствии со своими исконными чертами.

Тем не менее, для меня важно и переосмысление: сделать не один в один, а творчески обработать, где-то выступить даже как реставратор. Например, у меня есть большая вставка — легенда о невесте Овто (медведя), где я даю отсылки сразу к нескольким сказкам, в том числе и к славянским. Мне было интересно поиграть с читателем через вот этот финно-угорский пласт. Потом я слышала отзывы, мол, «теперь сказка о Маше и медведях заиграла совсем новыми красками».

У меня ведь не было цели достоверно воспроизвести мифологический материал — я же писала не эпос и не научно-популярную энциклопедию. В послесловии к своей книге я совершенно честно пишу, что в легендах и во всём рассказанном, пользуясь свободой фэнтезийного повествования, позволила себе переработку, переосмысление, дофантазирование. Для чего? Чтобы человек, которого зацепил какой-то образ, потом пошёл и сам уже посмотрел, как он выглядит в своём исконном варианте. Какой предстаёт та же Вирява в быличках, а каким описывают в сказках и песнях Куйгорожа. Так человек сможет сопоставить и заинтересоваться мифологией, а там уже и вспомнить: а я кто? Я удмурт, я башкир. А у нас там чего интересного есть? И станет читать дополнительные материалы какие-то.

Наверное, мне просто интересно самой узнать, а как всё было на самом деле. При этом я понимаю, что никто не может этого точно сказать. Мы можем только строить какие-то догадки. Мне хотелось показать свою догадку, поразмышлять, какие связи между этими персонажами, богами, существами. Я представляла себе, что до нас дошли отголоски древности, нашедшие своё воплощение в детских сказках, в песнях — но всё это лишь осколки. Естественно, когда-то они были чем-то единым и целым. И покопаться в этом было безумно интересно. Такие эмоции, наверное, испытывает археолог, когда пласт за пластом снимает почву.

В частности, мне было интересно снять пласт после христианизации эрзян и мокшан, потому что она прошла очень поздно и завершилась лишь в середине XVIII века. Народы сопротивлялись, с нежеланием принимали новую веру. По сути, у них развилось двоеверие, и в том числе поэтому достаточно много информации дошло до наших дней — в отличие от той же славянской мифологии, где очень многое стёрлось. И когда снимаешь пласт после христианизации, ты как раз и видишь, что Вирява, оказывается, не Баба Яга. Она почему потом стала Бабой-Ягой? Потому что в народном сознании не исчезла, но уже не могла быть богиней, ведь бог стал единый и один, а её нужно было в какой-то ящичек всё-таки отправить. Единственной возможностью стало сделать из неё лесного духа. Позже произошло уже смешение со славянским образом — Вирява превратилась в ведьму, пройдя всю эту трансформацию. А когда мы это учитываем и смотрим, что было раньше, то видим совсем другой образ.

Пожалуй, Куйгорожа, потому что с ним было больше всего возни. Он занимал мою голову и прошёл трансформацию не просто как мифологический персонаж, но и в прямом смысле — от фамильяра до такого антропоморфа. При этом он меняется физически и психологически, так что мне было интересно поиграть как раз с его изначальной условной невинностью, когда он ещё не совсем понимает, кто он такой, а все вокруг почему-то говорят, что он плохой. Его никто не принимает, а он тянется к людям, и, в общем-то, не только потому, что привязан чарами. К главной героине Варе Куйгорож привязан прежде всего как к очень доброй хозяйке. И потом я вывожу его дальше на осознание своей тёмной природы, заставляю вспомнить её и пожить с этим. Поэтому Куйгорож был самым сложным и «трансформированным», но от этого и моим самым любимым дитя.

Не совсем так! Дело в том, что нижний мир, Тоначи, — это, в моём понимании и, в принципе, в понимании эрзян и мокшан, продолжение земной жизни человека. Эрзяне и мокшане действительно верили, что человек, когда умирает, переходит в другой мир и продолжает там жить, кормясь тем же делом. То есть если ты вышивал, то тебе и в могилу положат твоё недоделанное шитьё и иголку — и будешь ты тем же заниматься в Тоначи. Если ты был воином, тебе положат оружие, а, может, и коня.

В описанных традициях, к примеру, поминальных, это тоже очень заметно. На поминках был такой специальный заместитель умершего: если умерла девушка, то подбирали похожую по внешности девушку такого же возраста, одевали её в похожую одежду, и за поминальным столом она подыгрывала. Когда её спрашивали, как у тебя дела, она отвечала: у меня всё хорошо, я завела куриц, свиней. Её могли спросить о ком-то ещё: «а вот Александр Иваныч, у него как дела?». «Да, видела его, у него корова там». То есть Тоначи было продолжением земной жизни.

И вот эта тема меня очень увлекла, потому что это совершенно не похоже на представления о христианском аде. Тут, на первый взгляд, вроде бы нет никакого наказания. Но потом я подумала: ведь если ты всю жизнь прожил одиноко, скучно или творил зло, то, получается, ты и в своём вечном посмертии будешь ощущать себя так же. А это ли не твой личный ад? У Вари, которая потерялась в большом городе, ощущения были мрачные. Она практически ничего не замечала вокруг себя, была сосредоточена на других людях, пытаясь им как-то угодить. По сути, выполняла задания, которые ей были не по душе. Вот она и оказалась в таком мрачном осколке во время репетиции своей смерти. В книге это прописано так, что героиня рассуждает: «если бы я умерла сейчас, то что — это бы и было моё Тоначи?». И таксист-перевозчик душ ей отвечает: «Ну да, в общем-то, у тебя тут как-то не очень».

Получается, Тоначи у каждого своё. Это совершенно не обязательно Москва, здесь нет какого-то особого символизма. За исключением того, что мне очень нравилось работать с метро. Подземка хорошо ложилась на Тоначи, и там было очень удобно создавать вот эти мрачные чертоги с закручивающимися кольцевыми. Мне некоторые читатели говорят: «Когда я спускаюсь в метро, то смотрю, не ползёт ли где-нибудь алганжей».

Вы не первый человек, который задает этот вопрос.

Я выстроила концепцию, которая для меня лично объясняет, почему существует этот тренд. Всё ещё на слуху термин «глобализация». Глобализация услуг, товаров, производства и так далее. Это потянуло за собой то, что человек тоже стал гражданином глобализованного мира: когда тебе всё открыто, ты имеешь определенные плюсы, можешь и учиться где-то в другой стране, и бизнес открывать. Но обратная сторона глобализации — это потеря идентичности. Когда ты человек большого мира, ты не понимаешь, кто ты на самом деле. Это же очень широкая концепция — Человек Большого Мира. Неслучайно я люблю повторять фразу, которую уже говорила в начале разговора, что «Слово Вирявы» — это «современная легенда для тех, кто потерялся». Главная героиня книги пусть и не переехала в какую-то другую страну, но тоже совершила акт эмиграции и потеряла собственную идентичность, потерялась сама. Но в какой-то момент зов корней, который рано или поздно человек слышит в разных ситуациях по разным причинам, её настиг.

Мне кажется, что чем более турбулентные времена наступают, тем громче этот зов слышен, тем больше хочется углубиться в самопознание. Возможно, этот ренессанс фольклорной и локальной прозы — и есть тот самый зов корней, как бы обратное движение маятника от точки, где написано «глобализация», в точку, где написано «локальность». В моём понимании, этот маятник сделал настолько широкий ход в сторону глобализации, что теперь вынужден идти обратно. И поэтому миф и традиции родного народа могут стать опорой в неспокойные времена. И, может быть, утешением, чем-то, что тебя заземляет, успокаивает, отправляет в какой-то ящичек, где ты себя чувствуешь комфортно.

Говоря «редкую», я имею в виду «малоизвестную», потому что, к сожалению, это факт: мы очень мало знаем о наших соседях. Республика Мордовия находится по прямой, наверное, в километрах четырёхстах от Москвы. Но кто в Москве знает, кто такие эрзяне и мокшане и где вообще находится Республика Мордовия? Вот если спросить москвича, где находится Республика Мордовия — он ни за что не скажет, что это около 9 часов на машине или ночь на поезде. А это, по сути, ближайшая к столице крупная республика. И то же самое жители самих наших республик — они не так много знают друг о друге. Например, в Мордовии проживают и русские, и эрзяне, мокшане, и татары. И, на мой взгляд, о татарах мы тоже знаем мало, хотя они рядышком. В общем, соседи плохо знают соседей.

Я говорю «малоизвестная», потому что эта мифология особо не представлена в современной художественной литературе. Есть энциклопедии, научные труды, статьи, которые предназначены для очень узкого круга читателей. Есть сказки для детей — обычно для младшего школьного возраста. Но это, опять же, узкий круг. А вот чтобы Мордовия с её богатым культурным наследием была ярко представлена в современной художественной литературе, такого нет — тут зияющая ниша. И это не только в области нашей мордовской мифологии, но и во многих других областях.

Такие лакуны закрывает в том числе серия «Солнечными тропами», в которой и вышла моя книга. На мой взгляд, это очень приятный способ познакомиться с соседними регионами. Почитать книгу, основанную, например, на якутской мифологии, соприкоснуться с шаманизмом, а потом уже на этих крыльях вдохновения начать читать какую-то более специализированную литературу. Иногда бывает и немножко наоборот. Есть ряд блогеров и обычных читателей, которые «Слово Вирявы» брали вместе с книгой «Мифы Поволжья», вышедшей тоже в издательстве МИФ. То есть человек сначала читал «Мифы Поволжья», а потом приступал к моей книге.

На самом деле этот вопрос волнует многих авторов, в том числе из серии «Солнечными тропами». Насколько они имеют право? Мы много раз обсуждали вопрос культурной апроприации, в том числе с литературным агентом. Лично для меня он стоит, наверное, не столь остро, потому что я выросла на земле этих народов и мне близка их культура. Но, безусловно, есть авторы, которые испытывают в этом отношении дискомфорт, не являясь представителями описываемого ими народа.

Я, кстати, тоже не являюсь представительницей по крови — я наполовину татарка. Но рассуждаю об этом так: вот я наполовину татарка, но что я знаю об этой культуре, что я могу о ней рассказать? Очень мало. Я считаю, что принадлежность к той или иной культуре не даёт тебе автоматического права и разрешения — писать или не писать. Думаю, многие представители народов, не обязательно эрзянско-мокшанского, тоже могут быть не в состоянии написать книгу, потому что если ты представитель какого-то народа, то совершенно ведь не обязательно, что ты разбираешься в мифологии или культуре. Ты можешь даже не владеть языком, опять же, как моя Варя. Поэтому это такое скользкое понятие — «апроприация». Наверное, каждый должен сам задумываться, что именно он себе присваивает, и действовать в соответствии с тем, что ему говорят его внутренние ощущения.

На мой взгляд, самое основное — это искренний интерес и готовность поработать, глубоко изучить материал, общаться с людьми. Потому что иначе — без искреннего интереса и любви к конкретному краю — написать книгу просто не получится. И вот мне кажется, где-то здесь и проходит эта граница. Если ты понимаешь, что у тебя недостаточно высокая мотивация и интерес, может быть, это и будет сигналом, что не стоит браться за такой материал. Просто прокатиться на тренде тут не получится. Нельзя за полгода нахрапом перелопатить весь материал и выдать что-то более или менее аутентичное.

Скорее всего, это была бы совсем другая история. Моя работает именно в этом сеттинге. Она опирается на конкретные реалии из мира. Да тот же дуб — он существует, вокруг него есть современные легенды. В том числе как раз одна из легенд о том, что он помогает людям в желаниях, которые связаны именно с чадородием, даёт долгожданных детей. Я, например, когда была школьницей, не слышала ещё об этом. Да, говорили, что этот дуб исполняет желания, но в те времена он ещё даже ленточками не был обвешан. А потом я уже в интернете прочитала, что появился новый фольклор вокруг этого места — женщины, супружеские пары приезжают к Симкинскому дубу и обращаются к нему с такой просьбой. Поэтому, если бы это был другой сеттинг, другое место, другая мифология, то и история была бы совсем другой.