«Как будто в тебя файербол кидают: “Нет моН и всё”»

В нём он исследует загадочное и неуловимое татарское понятие «моң». Толковый словарь татарского языка даёт несколько его определений: горе и печаль, душевное состояние, мелодия, совокупность переживаний. Рассуждая об искусстве и не только, татары говорят: «В этом есть моң» или «Моң здесь нет». Но означает ли это, что всё хорошо? Или что — плохо?..

О том, как упрёки, что в современной музыке «нет моң», сначала злили, а потом вдохновили на фильм-исследование — Радиф рассказывает в интервью «Чернозёму».

Очень сильное слово «моң», непереводимое на другие языки. Вообще невозможно объяснить. Моң — это моң. Я подумал, интересно было бы им заняться. В Национальной библиотеке Татарстана есть театральная площадка, которая называется «Моң», и на ней идёт спектакль, в котором в таком ситком-формате персонажи пытаются объяснить это слово, и лично мне было интересно.

Когда я представлял идею будущего фильма в Министерстве культуры Татарстана, я объяснял, что понимаю моң как музыкальное понятие, которое разберу с разных точек зрения. Про моң есть кандидатская диссертация по филологии, поэтому я предполагал, что у меня будет эксперт, который разберёт слово с точки зрения семантики. Ещё историки, музыковеды, поэты. Плюс я же всё равно сам гуглил и изучал. Понял, что моң в его нынешнем магическом значении не особо встречается в XIX веке. Это феномен XX века, в некотором смысле бренд.

Кажется, что это слово всегда существовало, но, возможно, на самом деле оно появилось совсем не так давно. Моң — слово, которое разделяет моё поколение и поколение моих родителей [Радифу 42 года — прим. «‎Чернозёма»‎]. Они говорят: «Вот в ваших песнях нет моң, а раньше было хорошо». Меня сильно это раздражало.

Я туристам объясняю, когда их вожу [Радиф проводит групповые экскурсии по историческим местам Казани — прим. «‎Чернозёма»‎], что у нас есть понятие «моң» — это одновременно и радость, и печаль, зачастую оно связано с каким-то воспоминанием. В старых песнях есть моң. Вы слышите песню, которую слушали в 18 лет, когда у вас была первая любовь, а прошло уже лет 15. С одной стороны — приятное чувство, а с другой — время ушло. Смесь таких ощущений я и называю моң.

Тяжело вспомнить, когда я впервые столкнулся с ним. В нашу культуру оно настолько внедрено, что как будто изначально существует в тебе. Помню только, как меня раздражало, когда выступаешь на каком-нибудь конкурсе песенном, а тебе говорят: «Поёшь без моң». А что это значит?! Пояснить никто не может. Как будто в видеоигре в тебя файербол кидают: «Нет моң и всё, я так чувствую».

Сложность в том, что в эту тему можно зарыться глубоко, и будет уже не фильм, а диссертация. В какой-то момент я решил остановиться. Я общался с ректором Казанской консерватории Вадимом Робертовичем Дулат-Алеевым. И он останавливал меня, говорил, что слишком глубоко копаю, а чем дальше, тем больше начинает возникать противоречий.

Когда я писал план фильма, видел, что в картине должны быть разные подходы. Слово «моң» как слово — должны быть филологи и литературоведы. Потом поэтическое: у нас в поэзии моң часто используется, соответственно, должен быть поэт. Затем — историки, которые изучали историю литературы и повседневности. Ну и, понятно, нужны были музыковеды. Я общался с разными: кто изучает музыку дореволюционную, кто народную, кто изучает советский период. Сравнивал их ответы.

Плюс у меня были певцы. Однажды я снимал фильм, там участвовала Талия Хафиз на тему узун-кюй (озын көй) — протяжных напевов. Но понял, что певцы все говорят одно и то же, и мне для представительности надо не просто певцов, а учителей. Поэтому я обращался к преподавателям, которые и сами поют, и людей обучают. На этом вроде всё, то есть в фильме около 18 человек.

Ещё меня интересовало, есть ли похожее понятие у других народов. Взял своего друга Сугдэра Лудупа, он тывинец, поёт на тывинском. Мастер горлового пения, но внедрён в наш круг, знает, что такое моң. Я попросил его на тывинском поразмышлять о моң в Тыве. Он ответил: «Понятие печали существует, но я понимаю, что это не совсем печаль, но что-то такое чувствую, когда пою».

Мне сказали спасибо за то, что я всем этим людям дал возможность поговорить на важную тему. Зачастую людей старшего возраста заставляют рассказывать только воспоминания, как будто они сейчас сами никакой ценности не несут и у них уже нет информации, кроме летописной. А я с ними говорил как с экспертами сегодняшнего дня — я их правда уважаю, читаю их книги.

Мы сделали много съёмок с певцами, при этом я никогда не говорил, что этот певец поёт моңлы (моң есть), а этот поёт моңсыз (моң нет). У меня есть несколько моментов, когда поются одни и те же песни разными людьми, в разное время — и от этого разные ощущения.

У нас были архивные съёмки: спикеры в фильме называли конкретные песни и потом показывались кадры с их исполнением. Я старался, чтобы не было очень рваного монтажа — фильм надо смотреть спокойно, не отвлекаясь.

Начинается фильм с трёхминутного пения. Девушка стоит и поёт. Понятно, в какое состояние нужно погрузиться. Один из героев говорит, что для него ощущение моң связано с рассказом Әмирхан Еники (Амирхана Еникеева) «Кем җырлады?» («Кто пел?») — там поют песню «Сарман». И в конце, на титрах, эта песня полностью идёт, её архивность рождает такое ощущение… Я даже подумал стилизовать запись под архивную, как будто давно было — тогда возникают одни ощущения. Если сказать, что только что снято, то уже другие эмоции вызывает.

У нас ещё есть такой кусочек, где танцор Нурбек Батулла пытается танцевать моң, мы это добавили для разрядки. Моң нельзя станцевать на самом деле. Он пытался — не получилось, ещё раз попробовал — не получилось. Ну и в третий раз не получилось.

Для меня решилась проблема, почему в новой музыке как будто этого ощущения нет — вся моң музыка старая. Поэтесса Йолдыз Миңнуллина объяснила, что есть понятие ностальгии. Музыка не важна сама по себе, она важна в связи со слушателем. То есть важно не только то, что звучит, но и тот, кто слушает. Ответственность перекладывается на слушателя. Если человек не слышит в песне моң, то, наверное, и нормально. Очень важная тема была, что нельзя это явление приписывать всей татарской музыке. Есть такмаки, частушки, они весёлые, у них другое ощущение. Для меня важно, чтобы это было обговорено.

Сложный вопрос. Говорят, что меньше места занимает, но, возможно, эпоха такая. Я считаю, что не надо моң сакрализировать. Думать, что вот мы его потеряем и всё, хана нам! Мне кажется, моң — это сейчас такое сценическое явление, не знаю даже, с чем сравнить. Народное творчество, которое прошло проверку временем и является высшей точкой искусства. Например, исполнение озын көй, длинных долгих напевов — артист подготовленный выходит, поёт, и все такие: «Да, вот это что-то случилось».

И раньше-то моң не был прямо везде-везде. Я же слушал музыку в записи, начало XX века, там очень много весёлых городских песен, попсы.

Я же в группе qaynar играю, она снималась в фильме «Звуковой ландшафт» — мне вот очень понравилось. Это 10 фильмов: часть снималась на Северном Кавказе, часть на Алтае, часть в наших городах в Республике Татарстан. В каждой серии есть какая-то группа и рассказывается, что вокруг неё происходит. Попытка осмыслить место музыканта и музыку, которую он играет.

Затем есть фильм «Война непрощённых». Он про то, как во Вторую мировую татар брали в плен и пытались сделать из них батальоны воюющих против СССР. Они не поддавались, вели подпольную работу, самый известный татарин в их среде — это Муса Джалиль. Я этот фильм смотрел и дико рыдал. Подумал, что документальное кино про Татарстан — это очень круто! Его режиссёр умер недавно, достаточно внезапно. У меня два плюс два и сложились, понял, что если бы не этот фильм, я бы документалистикой не стал заниматься.

Очень не хватает фильмов про осмысление культуры. Вот Булат Минкин, режиссёр и драматург, будет снимать фильм про народные инструменты. Мой приятель Айдар Гайнуллин — известен как басист группы Harajiev Smokes Virginia! — снимает фильм про две татарские семьи, одну городскую, одну сельскую. Семьи уже нашёл, процесс идёт, он этой идеей горит. Надеюсь, всё получится.