«Царствие небесное твоим крутым предкам, но будь достоин сам»

Во время репетиций Таму Берозти, лидер группы, ориентируется на концерты Pink Floyd, призывает коллег приходить на выступления в кроссовках и считает, что только будучи в андеграунде может изменить отношение слушателей к осетинскому фолку.

Осетинская музыка была первая в моей жизни — по радио. Просто потому что мы жили бедно и дома не было магнитофона. Ну и в целом всё это было в быту. Любой поход к родственникам — это кухня. Кухня, гармошка без чёрных клавиш, условная тётя Фатима, про которую все знают, как она играет. Отодвигался стол, тётя Фатима играла на гармошке, папа переворачивал кастрюлю и играл на ней как на давуле [большой двухсторонний барабан — прим. «Чернозёма»]. Это всё я ещё мелким помню. То есть, конечно, в плане инструментов всё было хреново. Были давул и гармошки — остального не было.

Меня отдали в музыкальную школу и я познакомился с рок-музыкой. Начал ею увлекаться, у меня появилась рок-группа. Потом она распалась. И как-то, гуляя с другом, я попал в мастерскую к Сослану Моураову — бывшему милиционеру, который, выйдя на пенсию, стал восстанавливать осетинские национальные музыкальные инструменты. Ему было под 60, когда мы с ним познакомились, в 64 он ушёл из жизни. Но на тот момент он уже успел восстановить дала-фæндыр [струнный щипковый инструмент, который во время игры держат как домру — прим. «Чернозёма»]. И мне просто стало это интересно, мы каждый день к нему ходили. Можно сказать, я вообще случайно попал в эту игру, я мечтал стать рок-звездой, переехать в Питер и играть с какими-нибудь «ДДТ» и «Кукрыниксами». И тут меня затянули традиционные осетинские инструменты.

У нас есть гармонист Казбек Лалиев. Он стал директором Дома народного творчества и пригласил меня на работу в качестве… Я даже не могу сказать в качестве кого. Просто он планировал организовывать фестивали, и ему было нужно, чтобы я был рядом — такой полу-андеграундный фольклорный музыкант. Почему полу-андеграундный? Потому что у меня есть основная работа, которая кормит, в филиале Мариинского театра и в Хоре национальной песни.

Казбек взял меня на работу и попросил создать коллектив. Из знакомых музыкантов я собрал такой плавающий коллектив — мы почти не репетировали. Собирались, только когда на горизонте появлялось какое-то событие, где надо было выступить. Мы там что-то на коленках сыграем и уйдём.

Из этого постепенно сформировался Ragon. Сейчас мы уже ни к какой институции не относимся, принадлежим сами себе. Ни один человек не может приказать нам, где выступать. Например, на выборах, как это обычно бывает.

Мне до сих пор не нравится название Ragon Bal. Оно у нас появилось ещё во времена Дома народного творчества, но это название концептуально противоречит тому, что мы делаем. «Рагон» переводится как «старый», «древний». Мы же себя позиционируем как сегодняшний, как современный коллектив. Стараемся принципиально не надевать на выступления национальную одежду, потому что, мне кажется, все понимают, что она — от кулисы до раздевалки и обратно.

Важно, чтобы я не был неправильно понят. Я за национальную одежду, но кто из ныне присутствующих может смело надеть полный комплект, выйти, остановить маршрутку, сесть в неё, расплатиться? В рамках культурного кода сегодня это не считывается. Может считаться, только если выйти на перекур или попить кофе, когда репетируешь в ближайшем театре. Но если просто появиться в этой одежде в общественном месте, тебя объявят, ну, не прям дураком, но будут бибикать. У нас пару раз такое было: нужно было в костюме пройти пешком через проспект. Ну, и я не хочу, чтобы мне кричали вслед. Я хочу, чтобы меня воспринимали, как будто я иду в обычной одежде. Но реакция ведь совсем другая. А с инструментами, кстати, проще: мы спокойно можем прийти, прямо на улице сесть и на них сыграть.

Со мной не согласится куча людей, в том числе и супруга моя, которая занимается конкретно восстановлением национального костюма. Но у меня своё музыкальное мнение. Отмирание — это естественный очевидный процесс. Он начат не нами, и даже закончим не мы. Мне бы хотелось, чтобы жизнь осетинского костюма продолжалась, например, в походе в театр. Вот чтобы была такая мода: сегодня папа, мама и дети надевают национальную одежду и идут в театр — без разницы, в русский ли, осетинский. По-моему, вот в Японии есть такая традиция — надевать кимоно в театр, на праздники. При том, что я, блин, на японской машине езжу — ну то есть они впереди планеты всей! Но тем не менее: вот кимоно, вот деревянные башмачки и пошли на цветение сакуры смотреть. Вот мне бы хотелось, чтобы и в Осетии так было.

Мы позиционируем себя не как фольклорный ансамбль, а как бэнд. Это очень важно, и для восприятия со стороны тоже. Понятное дело, у нас у всех есть семьи, дети, поэтому мы не будем отказываться от возможностей выступить. Но если появляется выбор — играть в андеграундном помещении или в блестящей филармонии, мы выберем андеграундное помещение. Потому что осетинская музыка нуждается в переформатировании.

Я пришёл к осетинской музыке через рок-музыку, что, кстати, очень спасает от этой зашоренности. Человеку, который к традиционной музыке не через рок пришёл, сложно объяснить, почему не обязательно выступать только в филармонии с самой высокой сцены. Объяснить, что и в кроссовках, и в джоггерах тоже можно выступать. До некоторых людей не может дойти, что осетинская музыка может звучать не только с высокой блестящей сцены, когда все вокруг переодетые и надушенные. Она может и должна звучать везде, с любого телефона, с любой репточки. Везде она. Вот что мы хотим сказать: она актуальная. Актуальная здесь, сейчас и, надеемся, будет актуальна завтра. Основной посыл у нас такой.

Ragon про актуальную подачу, а звучание как раз-таки, наоборот, мне бы хотелось, чтобы было постарше. Считается, например, что девушке нельзя играть на каком-то музыкальном инструменте. Вот есть правила, которые были актуальны в те времена, когда это было еще живо. А сейчас спрашиваешь: «Играли женщины на дыууадæстæноне?» [сокращение от дыууадæстæнон-фæндыр, 12-струнная арфа, которую во время игры держат на коленях — прим. «Чернозёма»] — «Не играли». «Есть запрет?» — «Нет запрета». «Просто не играли?» — «Просто не играли». Не было асфальта — не ходили по асфальту!

Я всегда привожу в пример адыгов, у которых камыль [адыгская флейта, часто металлическая, которую держат как бы перпендикулярно полу — прим. «Чернозёма»] для девушек под запретом. Потому что со временем зуб крошится и морщина образуется. Это прям запрет. В Осетии нет такого запрета. Просто не играли, потому что были свои дела у женщины дома. У нас, в принципе, многие инструменты сказительские, вот хъисын-фæндыр [струнный смычковый инструмент, на котором играют сидя и держа его между коленями — прим. «Чернозёма»] — это инструмент сказителей нартовского эпоса, которые традиционно мужчины. Но в наше время мы не в том положении, чтобы ещё и гендерные нюансы соблюдать [в Ragon Аделина Котаева играет на дала-фæндыре — прим. «Чернозёма»] . Просто надо понять, что на дворе 2024 год, все в кроссовках. У меня не лошадь, у меня Nissan.

Раньше мы относились к музыке, которую играем, как к типа «дани предкам», что, мол, они на нас это оставили. Но есть прекрасное выражение в осетинском языке. Я его условно попробую на русский перевести: «Царствие небесное твоим крутым предкам, но будь достоин сам». У нас в последнее время, к сожалению, только и гордятся что предками — и всё. Ничего сами не делают, не пытаются, не развиваются, не ищут. Только постоянно: предки, предки, предки, предки. Когда мы это поняли, стали пытаться, наоборот, делать как бы нырок в будущее. То есть всё это мы, наверное, делаем для будущих поколений, которые будут потом.

Моё мнение — мнение меньшинства. Это сто процентов. Моё мнение, скорее всего, не разделяют даже в коллективе «Уацамонгæ» [ансамбль при филармонии РСО, исполняющий осетинские народные песни и играющий на осетинских национальных инструментах — прим. «Чернозёма»], из которого у нас два человека — Сармат и Георгий. В целом, там нет даже, наверное, понимания себя как андеграундных исполнителей. А у меня есть. Не уверен, что кто-то про нас так думает, но мне кажется, мы — единственный осетинский андеграунд.

Раньше у нас концерты проходили всегда в формате лекции-концерта. То есть сначала я обязательно расскажу про дала-фæндыр, потом про историю народного героя, который умер там 370 лет назад, потом играем музыку. Но, по факту, никому всё это не интересно — всё это было очень давно. Я однажды поехал в Нальчик на концерт к другим ребятам и в какой-то момент понял, что песня только началась, а я уже не помню, что о ней рассказывали перед самым её началом. Ну, и, судя по всему, никому никогда не было интересно всё то, что мы рассказывали. Единицам каким-то и, в первую очередь, нам самим.

Раньше мы относились к музыке, которую играем, как к типа «дани предкам», что, мол, они на нас это оставили. Но есть прекрасное выражение в осетинском языке. Я его условно попробую на русский перевести: «Царствие небесное твоим крутым предкам, но будь достоин сам». У нас в последнее время, к сожалению, только и гордятся что предками — и всё. Ничего сами не делают, не пытаются, не развиваются, не ищут. Только постоянно: предки, предки, предки, предки. Когда мы это поняли, стали пытаться, наоборот, делать как бы нырок в будущее. То есть всё это мы, наверное, делаем для будущих поколений, которые будут потом.

Поэтому сейчас мы строим свою музыку таким образом, чтобы пауз было как можно меньше. У нас концерт состоит их трёх блоков по 30 минут, то есть это полтора часа живой музыки почти нон-стоп. Между блоками нам всё-таки приходится делать концептуальную паузу, пока не придумали как её совсем избежать. Но уже ничего не рассказываем, просто сплетаем песни тематически и по настроению. Кому понравится, тот потом сам узнает историю песни.

Когда я играл в предыдущем коллективе, нас приглашали выступать в школах. Я даже не считаю это за выступления — это были как бы наши попытки популяризировать осетинскую музыку. Но где-то после пятой школы меня уже просто высыпало от этого. Я видел, что меня не понимает ни учитель, ни директор, никто.

Вот я просил: «Не загоняйте на наше выступление людей. Мы не разочаруемся в вас, если придёт три человека. Поймите, честно не разочаруемся. Вот видео. Пожалуйста, покажите его в групповом чате и скажите, что, кому интересно, пусть завтра приходит. Если придёт один человек, мы для одного выступим. Но никого не гоните». Но это мышление советское, когда надо, чтобы все были — и естественно, учителя загоняют всех подряд. В итоге мы начинаем играть, задние ряды начинают болтать, ну и уже ничего не сходится.

Потом ещё меня позвали преподавателем для студентов — им надо было организовать ансамбль. Я им создал коллектив, убрал все ненужные инструменты, ввёл всё нужное, заставил докупить то, чего недоставало. Но занятие заканчивается, люди выходят, и я-то слышу, что они играют. А играют они всё-таки не осетинскую музыку.

Тогда я сам себе признался, что, да, можно тысячу раз сказать, что осетинская музыка должна быть правильная, и все будут кивать тебе, потому что у тебя авторитет, потому что да, это так, потому что никто не захочет с тобой спорить. Возможно, тут и нет предмета спора, потому что действительно осетинская музыка должна звучать. Но твой плейлист самый честный. Они не слушали осетинскую музыка — и не играли её. И я воочию убедился, что можно силой заставить, навязать ответственность. Но как только я уйду, они забудут эти инструменты и будут их ненавидеть. Мне так не нравится. Лучше заинтересовать человека, чтобы после твоего ухода он продолжил заниматься, чтобы всё это работало вообще без тебя.

Сейчас я понимаю, что самая эффективная попытка популяризировать — это круто записать музыку и всё. Не надо ничего никому в рот запихивать: еду эту палкой — жуй! А всё это ведь так и выглядело. Мы этого не хотели, но учителя делали именно так.

Никакой язык — ни русский, ни арабский, ни английский — не выдержал бы такой конкуренции, в какой оказался осетинский под натиском русского языка. Сейчас дома я могу поговорить вот примерно на уровне «подай кружку», «сядь вот здесь», «дай вот это». Но рано или поздно начинается матч «Ливерпуль» — «Манчестер Сити», политика, космос, у Pink Floyd альбом новый выйдет… Об этом обо всём как я поговорю?

Осетинский язык застрял в 1937-м году. Последние переводы это «хæдтулгæ» — «автомобиль», «хӕдтӕхӕг» — «самолёт». А с 1930-х годов сколько новых терминов появилось, которые не переводятся вообще? Если прям по-настоящему на осетинском говорить, то есть если я захочу обойти все русизмы, адыгизмы и так далее, то я должен сказать на осетинском не «дай мне кружку», а «дай мне рог», потому что раньше пили из рога и с тех пор слово никак не развивалось. И нам государство предлагает просто говорить дома. Блин, ну давайте. То есть всё как бы вопреки.

Меня понесло от музыки чуть в другую сферу, но просто костюм и язык, лингвистика — они у меня в жизни на втором и третьем месте по интересам. Я думаю, всё это очень сильно проникает одно в другое. Музыка, язык, культура, право, обыденная жизнь — они все пересекаются. Надо смотреть новые фильмы на осетинском языке. И даже реклама презервативов должна быть на осетинском. Потому что если ты не готов к рекламе презервативов на осетинском, то рано или поздно твой язык окажется на полке в музее.